Теория страдания фигней

     Есть три типа страдания фигнёй.

     Тип А. Часто проявляется, когда зверски не хочется делать что-то необходимое, но слишком трудное или неинтересное. Чем я занимаюсь, когда нужно готовиться к экзамену? Рано ложусь спать, поздно встаю, долго сижу в ванной, разгадываю тупые кроссворды в газетах, смотрю тупые фильмы. Это всё меня не прёт, экзамен висит гирей на шее, но… Сам знаешь, как хочется уйти куда-нибудь, когда надо стирать носки. Чего ещё рассказывать?

     Тип В. Бывает так, что на голову сваливается свободное время, и не знаешь, куда бы его деть. Тогда тыняешься взад-вперёд, а потом идёшь пить пиво с кем попало и убиваешь вечер на гнилые базары. Потом оказывается, что времени нет. И кайфа нету тоже.

     Тип С. Это когда где-то в глубине души понимаешь, что действия твои – глупость, но верить в это отказываешься. Я не хочу сейчас затрагивать вопрос об абсурдности мира вообще.  Это всё – лишь об отсутствии практической пользы.

     Где-то в шесть-семь лет я узнала, что от зверей динозав-ров теперь остались окаменелости, которые часто находят умные археологи. Представь себе, я готова была искать эти самые окаменелости чуть ли не в каждой песочнице. Самыми интересными находками были яйца ящериц. Современных, естественно.  А лет этак в девять-десять мне жутко хотелось найти клад. Если б я в то время справлялась с лопатой, и мне дали бы волю, пол-Харькова упало бы в мои траншеи… А так только внимательно следила за рытьём котлованов и посадкой деревьев.

     Вместо того чтобы найти реальный выход, находишь нереальный и пытаешься в него вломиться. Мне вот в детстве надоело часто болеть и сидеть дома. Лечиться я не умела. И думала, что найду вот всем на удивление клад или зуб акулы архаической – сразу начнётся в моей жизни полоса веселья и воздушных шариков.

     Этот тип фигни выгодно отличается от предыдущих тем, что дело тебя прёт. Вот только толку от него аж нету совсем. Пишу буквы и жду за это пряников. Знаю, что не будет. Но не верю.

     И ты не уйдёшь от этого никогда.

Про Джоша , который таки ушел

     Ничего не изменилось с тех пор. Деревья всё так же шепчутся по ночам, птицы всё так же глупы, хоть и не разучились летать. Может, только дата. Но стрелки часов всё так же показывают семь – хоть ты тресни. За окном – то ли дождь, то ли снег. Что-то стучит в окна. Машины проносятся куда-то с шелестом: у них свои дела. А может, это всего лишь радиопомехи. Я могу выключить свет и уткнуться носом в окно, а могу остаться в кресле и смотреть на обои. Я же говорю: всё как всегда.

        Только пару лет назад, а может, очень много лет назад, кто знает, в семь часов шлёпал Джош домой по лужам и с гитарой наперевес. Он влюбился. Правда, смеялся над странным этим словом точно так же, как в детстве смеялся над словом буги-вуги. Но был совершенно счастлив. Прыгал прямо в лужи, и от ботинок с весёлым плеском разлетались в разные стороны брызги, выкрикивал что-то торжественное в темноту арок в домах-стенах, подставлял лицо то ли дождю, то ли мокрому снегу. Ему не было холодно. После стольких лет безнадёги, табачного дыма в тесных комнатах, после всех этих тусовок с песнями под гитару и обалдения от водки появилось что-то настоящее. То, что не исчезает вместе с неповторимой ночью. Джош любил этот промозглый вечер всей душой…

     Жизнь меняет людей. Или люди сами меняются. Несколько дней назад Джош утверждал, что ненавидит этот мир мерзкой погоды и ублюдков-обывателей. Но в четверг к нему подошла девочка и попросила прикурить. А когда он держал зажигалку у её сигареты, просто посмотрела в глаза. И как-то слишком неожиданно Джош перестал видеть очки и странную старенькую куртку, чем-то заляпанную на правом рукаве. Как будто проснувшись, он увидел глаза, которые понимали, почему всё так хреново, и знали, как это можно исправить. Ну, это ему так казалось когда-то.

     Джош страдал фигнёй типа С. Его группа играла в паршивых клубах, пьяные друзья орали его песни. А Джош хотел, чтобы не они, а весь мир знал, как прекрасно любить Танечку. Потом – чтобы весь мир болел вместе с ним, кинутым. Наверное, ему бы для счастья хватило гораздо меньшего, чем весь мир. Вот только он этого не знал и знать не хотел. Он хотел стучаться в каждое окно.

     Пьяным осенним вечером Джош купил кому-то здоро-вую белую хризантему. Кому – забыл. Ноги несли куда-то, голова не возражала, троллейбусы настораживали. Бабулька несла в сумке стеклотару. Или хлам какой-то звенящий. Джош провальсировал вперёд, развернулся и проникновен-но заявил:

     – Бабушка…

     – Что, внучек? – участливо спросила бабулька.

     – Я люблю вас, – искренне сказал Джош и вручил ей свою хризантему.

     – Ой, спасибо! – обрадовалась бабулька. А потом по-смотрела в глаза серые и мутные, вздохнула и добавила:

     – Да ты в сказку попал, милый. Эх, всё моложе и моложе вы… Держи, родимый. Это – всё, что захочешь, – она протянула Джошу фляжку с цветной косичкой из ниток вокруг горлышка. А он и не удивился.

     А что потом? Потом было декабрьское утро, самое обычное. Такое же было и в этом году, и в прошлом. Лёгкий мороз, серый и тихий мир в окне, беззвучные птицы на фоне бесцветного неба, неподвижные лужи, окаменевшая грязь. В такую погоду у меня всегда слезятся глаза, когда я быстро иду куда-то.

     Джош шёл, прищурив правый глаз и прижав руки к бокам. Так – теплее. Он хотел снега. Уже дня два. Очень-очень. Зашёл в какое-то кафе, посидел в полумраке, посмотрел на всех. И подумал, что хочет снега, а не водки. Вышел на улицу, достал фляжку из кармана, развязал на ней косичку, открутил крышечку. Из фляжки посыпался снег. Джош надел серую шляпу – навсегда.

     – Ты кто такой? – двухэтажный красный дом удивлённо сверкнул окнами, как стёклами очков.

     – Я? Я – Джош, – ответил Джош и закружился метелью по городу. По-настоящему.

     Ну, вы понимаете. Умер он. От дури и слабого сердца. Нету сказок. И звали его Сашей, а не Джошем.

     Или нет? Нет. Да. Теперь он стучится в каждое окно. И каждый промозглый вечер шлёпает по лужам с гитарой наперевес.